Женившись и создав свое гнездо, я переехал в дом, который стоял напротив трамвайного парка и был заселен трамвайщиками. Мои соседи недолго уговаривали меня стать вагоновожатым. Это старое слово лучше отражает долгую историю петербургского трамвая, чем современное "водитель", и мне оно больше по душе.

Трамвайный парк Кировского района, теперь трампарк № 8, был построен в 30-е годы. В красном уголке долго висела огромная картина, изображавшая открытие парка. На переднем плане стоял товарищ Киров в окружении своих соратников, за ними были видны новенькие трамваи. К моему появлению трампарк несколько постарел и его большой "веер" (место отстоя вагонов), когда-то мощенный булыжником, стал зарастать травой. Огромные кучи этого булыжника сохранились в укромном уголке парка. В них скрывались змеи, на которых жаловались ежегодно приглашаемые косари. Одно время под крышей депо жила сова, вылетавшая по вечерам на охоту и пугавшая своим низким бесшумным полетом перегонщиц на "веере". Весной исправно появлялись сморчки, а затем все лето вылезали белоснежные шампиньоны.

После окончания курсов меня поставили на "комсомольский" 34-й маршрут. Я застал интенсивное обновление подвижного состава. Появились ЛМ-68 (Ленинградский моторный 1968 года рождения) со сложной электрикой и легким управлением. Вагоновожатые начала семидесятых годов были своего рода универсалами, справлявшимися как с довоенной, так и с современной техникой. Ленинградцы, вероятно, еще помнят так называемые "американки" (ЛМ-ЗЗ) с длинными вместительными вагонами, сделанными из дерева. Они использовались на напряженных линиях и ходили по 43-му маршруту в Купчино или по 36-му в Стрельну.

Управлять "американкой" было тяжело. В тесной кабинке слева стоял большой контроллер с ручкой (так называемая мясорубка), справа — сложное пневматическое сооружение: кран машиниста. Воздушная система тормоза требовала особого умения плавной остановки вагонов. Можно было легко промахнуться, загнав слишком много воздуха в систему, и тогда трамвай вставал как вкопанный, раздавался дробный стук тел о кабинку и слышались возгласы: "Не картошку везешь!" На пути в центр вагон по утрам быстро заполнялся пассажирами, увеличивая вес и инерцию, и часто из-за перегрузки над головой вожатого с оглушительным грохотом срабатывал автоматический выключатель. От неожиданности "отключался" на время и сам вагоновожатый, и трамвай летел вперед, никем не управляемый. Искры из этого злосчастного выключателя заставляли работать в шапке, чтобы не подпалить волосы. Самое тяжелое время наступало осенью, когда из-за "жирных" тополиных листьев рельсы покрывались смазкой и трамвай при торможении попадал в юз, не желая останавливаться. Часто я пролетал в таком положении остановку, и только поспешно включенный прожектор на крыше вагона отпугивал людей, бегущих через рельсы к остановке.

Эти "американки" оставались только в нашем трампарке, и когда пришла пора отправлять их на слом, целое поколение вожатых, пришедших после войны, расставалось с ними со слезами на глазах. Тогда было решено оставить один поезд для будущего музея. А его разобранные собратья дали много добротного дерева для веранд и дач трамвайных начальников.

Поработал я и на так называемом стиляге — одиночном вагоне, выпущенном к московскому молодежному фестивалю. В отличие от угловатой "американки", ЛМ-57 имел цельнометаллический кузов и зализанные стильные обводы. Сиденья в "стиляге" были мягкими и стояли рядами, имелось электрическое отопление. Печки располагались под сиденьями, и иногда можно было видеть пригревшегося пассажира с дымящимися полами пальто. От сырой обуви их иногда замыкало, и тогда из-под сиденья сыпались искры, пассажир вскакивал и в панике бегал по вагону, требуя, чтобы открыли двери. Впрочем, вагон был удобным, можно сказать, комфортабельным.

Часто пути трамвая и пешеходов пересекались, порой — весьма курьезно. Как-то на Владимирском перед моим вагоном перебегал проспект седовласый господин. Я едва успел остановить трамвай. Каково же было мое удивление, когда я узнал режиссера Владимирова, торопящегося в свой театр. Мы вежливо раскланялись, уступая друг другу дорогу. Этот эпизод имел продолжение в то время, когда дом, где Достоевский написал свой первый роман, дал угрожающую трещину. В городе стали обсуждать варианты его спасения, но все упиралось в отсутствие денег. Кинули клич о всенародной помощи. Поскольку в театре в тот момент шла инсценировка по Достоевскому, мне пришла в голову мысль попросить один из спектаклей сыграть в пользу спасения дома. С этим я и явился в кабинет режиссера. Владимиров мягко, но аргументированно стал объяснять, как это сложно. Актеров очень трудно уговорить, поскольку зарплата у них и так низкая, и т.д. и т.п. Я направился к двери и тут, вспомнив случай на линии, заявил, что известный режиссер обязан мне жизнью. После этого пошел другой разговор...

Вспоминается и случай у Витебского вокзала. Я уже собирался тронуть вагон с остановки, когда в боковом окне появилось перекошенное ужасом лицо старушки. Почуяв что-то неладное, я выскочил и увидел торчащие из-под вагона сапоги. Из сбивчивого рассказа очевидцев выяснилось, что во время посадки какой-то дед, приехавший с охотничьей собакой из дремучих лесов, пытался сесть в среднюю дверь. Собака, перепугавшись шумного города, юркнула под вагон. Дед-лесовик, недолго думая, полез за ней. Потянув за брезентовый поводок, я с трудом вытащил обоих. Старушка получила от меня благодарность, а деду я ничего не стал объяснять.

На рельсах иногда происходили совершенно удивительные вещи. Как-то ранним утром я ехал из города по вылетной линии в Стрельну, и в районе больницы Фореля мне издали показалось, что кто-то положил камень на рельс. Когда я приблизился, то обнаружил утку, сидящую прямо на рельсе. Птица вела себя как-то странно — никак не хотела уходить. Я остановил трамвай и подошел к ней. Оказалось, что рядом с ней пищал утенок. У него одна лапка была недоразвитой, и он не мог перескочить открытый рельс. Я перенес пушистый комочек через пути и осторожно опустил на землю. Он тут же скатился с насыпи в камыши к своим братьям.

Юго-запад тогда еще только начинал застраиваться, и залив подходил близко к трамвайным путям. Примерно в этом же месте несколько лет спустя, когда я уже работал в современном вагоне, оснащенном спидометром, я услышал какой-то шум в салоне и, обернувшись, увидел, что все пассажиры смотрят в сторону уже разросшегося микрорайона. Я тоже посмотрел туда и увидел молодого лося, бегущего наискосок к трамваю. Не желая с ним столкнуться, я прибавил скорость — он тоже прибавил. У нас с ним началось соревнование. Вагон развил предельную скорость, стрелка на спидометре уперлась в цифру 75. Лось гигантскими скачками все-таки опередил меня и, завершающим прыжком перелетев оба пути, скрылся в деревьях.

Я проработал на трамвае восемь лет, став водителем первого класса, и уже имел своих учеников, но однажды произошел случай, который заставил меня уйти из парка. Тогда я работал на 52-м маршруте, ходившем в Сосновую Поляну. Дело было, как помню, 8 мая. На обратном пути ко мне сел целый класс детей, ехавших на встречу с ветеранами. Как обычно, я произвел посадку, закрыл двери и двинул ручку на ходовые позиции. Разогнав вагоны, перевел ручку на ноль, и трамвай по инерции, так называемым выбегом, покатился дальше. Следующая остановка должна была быть у Трамвайного проспекта. Народу ехало достаточно много. Пора было начать торможение. Передвинув ручку контроллера на тормоз, я вдруг почувствовал, что трамвай не реагирует на команду, продолжая с той же скоростью двигаться вперед.

Современная схема вагона предполагает три вида торможения: обычное, экстренное и аварийное. К моему ужасу, ни один из них не работал! По отсутствию показаний приборов я понял, что вагоны почему-то отключились от контактной сети. Я определенно почувствовал, что у меня волосы зашевелились на голове. Вот уже видны спокойные лица на приближающейся трамвайной остановке. Сзади слышались шум и смех ничего не подозревающих детей. Трамвай должен был проскочить остановку и вылететь на перекресток. Я вспомнил, что есть еще воздух в резервуаре, нужный для открывания дверей, плавного дотормаживания и звонка. Чтобы как-то остановить людей, перебегавших пути к остановке, я нажал ручку звонка. Колодки под действием воздуха зажали тормозные барабаны, но их усилий явно не хватало.

Благополучно миновав остановку, я попадаю на красный сигнал перекрестка. Впереди вырастает продуктовая машина. За пару секунд до удара я выскакиваю из кабины и кричу что-то пассажирам. Машина заваливается на бок и отлетает в сторону. Проехав еще несколько десятков метров, трамвай останавливается. Какое-то время стоит полная тишина. Придя в себя, забираюсь в развороченную кабину и открываю переднюю дверь. Люди, потрясенные случившимся, но невредимые, начинают выбираться из вагона. В нервном шоке меня обнимает учительница, все время повторяя, что никто из детей даже не ударился. Кто-то сообщает, что я так кричал: "Спасайся, кто может!", что все вцепились во что попало. Я сел на ступеньки, голова моя кружилась. Подошел очевидец и сообщил, что в машине никто не пострадал. У меня отлегло от сердца. Появился гаишник, с удивлением спросивший меня, почему место происшествия там, а я стою здесь. Мне стало смешно.

Мимо шли люди и несли зеленые помидоры. Оказалось, что в машине были бочки с солеными помидорами, которые рассыпались по асфальту.

В дальнейшем выяснилась техническая причина неисправности, и я продолжил работу, но страх, что это может повториться, мешал мне, и я ушел.

Через двадцать лет мой сын Алексей стал вагоновожатым.

Рубрика "Тема номера", стр. 22-23